"Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью. Я не человек, я нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож".
Э. Л. Войнич. Овод

«Овод». Говорит ли что название этого романа нынешней молодежи? Вряд ли, конечно. По крайней мере, большей части. Наверное, как и имя британской писательницы конца XIX — начала XX вв. Этель Лилиан Войнич. В советское же время романом зачитывался и стар, и млад. Его цитировали и обсуждали, вновь читали и перечитывали. Практически все симпатизировали главному герою, проникались его чувствами, а под конец повествования едва сдерживали слезы.

Другое дело, что молодое поколение в основной массе видело в романе героическую линию, т. е. бесстрашного юношу (не лишенного романтики и сильных чувств), несправедливо обвиненного в предательстве, а позже возмужавшего и бросившегося в бой за независимость Италии, а старшие по возрасту по большей части рассуждали об антирелигиозной направленности произведения.

Однако с позиции сегодняшнего дня идеологическая канва романа воспринимается в совершенно ином ключе. Причина этого не в каком-то особом прочувствовании религиозной почвы, если можно так выразиться. Скорее, в более зрелом взгляде на авторскую попытку найти ответы на «вечные» вопросы: что движет человеком? Что есть душа? Где проходит тончайшая граница между материальным и духовным, да и существует ли она?

Мастерство Э. Л. Войнич в том и проявляется, что посредством прекрасного сюжета, держащего читателя в напряжении с первой и до последней строчки, она совершенно ненавязчиво окунает нас в самих себя, призывая задуматься о важнейших вещах, определяющих наше отношение к жизни. Потому, наверное, будет совершенно нелишним обратиться к этому произведению и сегодня. Быть может, кто-то решит прочесть его или пережить заново. Если, конечно, для этого найдется свободное время.

Беглый взгляд на начальную канву романа

Италия. Первая половина XIX века. Изучающий философию в университете Артур, верующий молодой человек девятнадцати лет, немало времени проводит в библиотеке духовной семинарии в Пизе. С особым пиететом он относится к ректору, отцу Монтанелли, и именно ему доверяет свои сокровенные мысли, признаваясь, что революционные речи студентов заставили его задуматься, что бы «обо всём этом» сказал Иисус.

В поисках ответов юноша молит Всевышнего наставить его, надеется уловить какой-нибудь знак «от самого Бога», и, наконец, он получает его. «Господь ответил мне. И я не смею противиться Его воле», — говорит он. Убежденный в том, что его намерение освящено Богом, Артур становится членом организации «Молодая Италия», цель которой — освобождение Италии от австрийцев, создание свободной республики, не знающей «иного властелина, кроме Христа».

Так, уже в первой главе романа проявляется связность идей революции и веры в Бога. Э. Л. Войнич мастерски передает этот внутренний фон Артура: «Вместе с новым увлечением, с новым, более ясным восприятием религии (ибо в студенческом движении Артур видел не столько политическую, сколько религиозную основу) к нему пришло чувство покоя, душевной полноты, умиротворенности и расположения к людям. Весь мир озарился для него новым светом». Он «страстно вслушивался в проповеди падре, стараясь уловить в них следы внутреннего родства с республиканскими идеями; подолгу размышлял над Евангелием и радовался демократическому духу христианства в дни его возникновения».

Будучи человеком верующим, Артур много размышляет и постоянно молится дома. «Назначение духовенства, — считает он, — вести мир к высшим идеалам и целям, а разве не к этому мы («Молодая Италия» — прим. авт.) стремимся? В конце концов это скорее вопрос религии и морали, чем политики». По его словам, «священник — проповедник христианства, а Христос был величайшим революционером». Поэтому революционный призыв к «необходимости жить согласно идеалам республики, а не только мечтать о ней», соответствует учению Христа: «Царство божие внутри нас».

На этом фоне отец Монтанелли получает новое назначение в Рим и передаёт Артура заступающему на его ректорское место отцу Карди. Однажды юноша исповедуется у нового ректора, делясь с ним кое-какими деталями своей личной жизни. Вскоре после этого Артура арестовывают, и он проявляет завидную стойкость, избегая ловко расставленных сетей при допросах, и не предаёт своих товарищей. Потому он и оказывается в карцере. Постоянно обращаясь ко Всевышнему с просьбой даровать ему «силы побороть в себе злобу», ночи напролет он размышляет «о терпении, кротости Христа». Но «религиозность с каждым днем как бы уходила от него вместе со всем внешним миром». Хотя долгие часы он проводил «в молитвах и покаянных размышлениях», слова молитв уже «повторял машинально».

Неожиданно Артура освобождают. Надзиратели дают ему понять, что юноша уже неинтересен для следствия, т. к. благодаря полученной от него информации задержан один из лидеров регионального отделения «Молодой Италии». Но ведь Артур никого не выдавал! Тут-то ему и сообщают, что достоянием следствия стали признания, сделанные им во время исповеди. Действительно, во время беседы с отцом Карди, Артур называл имя своего соратника и говорил о кое-каких незаконных операциях, проводимых борцами за освобождение Италии. Но об этом Артур говорил исключительно в преломлении к его рассказу о собственных слабостях.

Как бы то ни было, Артур осознает, что из-за нарушения священнослужителем тайны исповеди он невольно подвел под арест активного революционера. Артур ошарашен «покладистым и нерадивым Богом, который не поразил громом священника, нарушившего тайну исповеди». Но ладно с эмоциями, так еще задержанному товарищу намеренно сообщили, что его арестовали из-за Артура, о чем тот извещает оставшихся на свободе.

Не разобравшись во всех хитросплетениях происшедшего и не выслушав Артура, от него отворачивается любимая им девушка Джемма, также состоящая в «Молодой Италии» (она дает ему оскорбившую его пощечину). Значит, рассуждает он, все друзья-соратники воспримут его предателем. Артур не может найти места от такой несправедливости: «За что молиться, от чего оберегать себя молитвами? Да разве Христу ведомы такие страдания?»

Но разве беда приходит одна? Параллельно с внезапно ворвавшимся в его жизнь кошмаром Артур узнает, что обожаемый им падре — его биологический отец. Мир в одночасье рушится для Артура: «Он схватил со стола молоток и кинулся к распятию», обломки которого спустя мгновение валялись на полу. «Из-за этих-то лживых, рабских душонок, из-за этих немых и бездушных богов он вытерпел все муки стыда, гнева и отчаяния! Приготовил петлю, думал повеситься, потому что один служитель церкви оказался лжецом. Как будто не все они лгут! Довольно, с этим покончено! Теперь он станет умнее. Нужно только стряхнуть с себя эту грязь и начать новую жизнь».

Артур решает исчезнуть, сымитировав самоубийство. Но перед этим он пишет письмо отцу Монтанелли, текст которого однозначно свидетельствует о разочаровании в жизни и отречении юноши от религии: «Я верил в вас, как в Бога. Но Бог — это глиняный идол, которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь». Все окружение Артура так и восприняло происшедшее: студент покончил жизнь самоубийством.

Возвращение Артура и десница Господня

Спустя десяток лет, после долгих мытарств, Артур возвращается в Италию под именем Феличе Ривареса. В течение двух-трех лет он прослывает в революционных кругах маститым памфлетистом, который пишет под псевдонимом Овод. Это производит впечатление на активных членов «Молодой Италии», которые, однако, совершенно не признают в нем Артура.

Не последнюю роль в революционном подполье играет Джемма. К этому времени она уже овдовела и даже потеряла ребенка. По мере того как раскрываются обстоятельства, связанные с якобы предательством Артура, Джемма винит себя в том, что её действия невольно привели к смерти «лучшего друга». «Вся ее юность была отравлена мыслью», что она стала причиной самоубийства Артура. «День за днем, год за годом боролась она с угрызениями совести». Но разве не она сама «толкнула его в ад, сама, своей рукой?» — думает про себя Джемма.

Чувство вины за «самоубийство» Артура испытывает и отец Монтанелли, ставший к моменту его возвращения кардиналом: «Я могу принести к престолу Господню лишь одно, свое разбитое сердце». При этом он совершенно не оправдывает свой ранний грех, называя его осквернением святилища Бога.

Но никто по-прежнему не узнает в Риваресе Артура, лишь у Джеммы иногда проявляются какие-то смутные догадки, не получающие подтверждения.

Что касается самого Ривареса, то он «разразился яростными нападками» на нового папу и его приспешников, а в особенности на Монтанелли, у которого прекрасная репутация практически во всех кругах. В свете этого Риварес говорит, что «если монсеньер Монтанелли сам и не подлец, то он орудие в руках подлецов». Вслед за чем он заявляет, что, перенося все невзгоды, он «закалил свою душу терпением», чтобы «вернуться к жизни и вступить в борьбу с вашим Богом». Эта цель «была моим щитом, им я защищал свое сердце, когда мне грозили безумие и смерть». Поэтому «жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью».

Параллельно Риварес принимает участие в заседаниях комитета «Молодой Италии», постоянно оказываясь бок о бок с Джеммой. Но при всей его внешней браваде, язвительных замечаниях в адрес всех, злом юморе и неуёмной энергии, иногда, когда он углубляется в самого себя, он оказывается беззащитным, а в его глазах просыпается печаль и грусть. Кроме того, старые травмы время от времени причиняют Риваресу сильнейшую боль, и он, прикованный к постели, проявляет поразительную выдержку, превозмогает боль и не отказывается от борьбы за освобождение Италии.

Без сомнений, решение юного Артура о мнимом уходе из жизни было выбрано им самим. Но он много выстрадал за период скитаний. Во всех же своих бедах и в том, что он фактически стал калекой и на протяжении многих лет подвергался унижениям, оскорблениям и издевательствам, Артур винит Монтанелли и Джемму (при том, что всё ещё любит их обоих): «Хочешь простить, стремишься простить — и знаешь, что это безнадежно, что простить нельзя». Такие мысли проносятся в нем, несмотря на признание Джеммы, что она любила Артура «больше всех на свете, а поступила с ним очень жестоко».

Риварес далеко не бездушен. В разговорах с Джеммой и случайных встречах с Монтанелли он безошибочно понимает, как они страдают, считая себя виновными в его мнимой смерти. Упоительно ли это понимание для Артура? Становится ли он счастливее от того, что два любимых им человека глубоко несчастны? Нет, этого не видно. Мало того, он не боится показывать при Джемме свою слабость. Читателя не покидает ощущение, что, несмотря на крепость характера, безудержную смелость и даже жесткость, Артур ждет ласкового слова, нежности, любви без остатка. Своим нередко грубым и злым юмором он защищается от самого себя, от своей доброй души, от себя настоящего. «Меня страшит темнота внутренняя, там нет ни плача, ни скрежета зубовного, а только тишина... мертвая тишина», — признается он в разговоре с Джеммой. В нем будто два «я» (а разве в нас не проявляется такое?), и он явно надевает на себя маску второго «я».

Нет, жизненные трудности не сломили его. Напротив, закалили. И, как это ни странно, он не стал черствым. Он все тот же пылкий юноша, правда, теперь уже наделенный колоссальной жизненной мудростью. И всё также чист душой. Джемма — единственная, кто ощущает внутренний мир Овода, ибо ассоциирует его с Артуром, нередко ловя себя на мысли, что беседует именно с тем, кого она до сих пор любит.

«Сохраните маску на лице, если так вам будет легче, но сбросьте ее со своей души, пожалейте самого себя», — буквально умоляет она Ривареса, видя и чувствуя испытываемые им внутренние мучения. Но слышит в ответ: «Тяжка десница Господня!» Почти слово в слово повторяет он слова отца Монтанелли.

Что этим хотела сказать Э. Л. Войнич? Наверное, у каждого может быть своё восприятие этих мыслей. Но все эмоции и переживания Артура и Джеммы отходят на второй план, уступая место борьбе за освобождение Италии. Э. Войнич самым подробным образом описывает подготовку к важнейшей операции революционеров. Наверное, здесь и нам следует взять небольшую паузу и взглянуть на жизнь британской писательницы, чтобы глубже понять отдельные штрихи её романа и её отношение к религии.

Религиозные корни Э. Л. Войнич

Серьезные исследователи творчества Э. Л. Войнич советского периода подчеркивали, что в «Оводе» она глубоко раскрыла «лживость и лицемерие религиозных учений», обосновывая «мысль о губительном воздействии религии на личность человека» и срывая «ореол святости с религии и её служителей». При этом отмечалась демонстрация романом несовместимости революционных убеждений с религией, так как «путь Артура» — это линия на отречение «от либерализма и религиозных заблуждений, приход к революционному действию и атеизму». В свете чего проявляется закономерная необходимость «замены традиционного символа спасения — кроткого Христа — подлинным спасителем человечества — героем борцом».

В целом акцент на нестыковку революционности и веры просматривался во многих рецензиях советского периода, что совершенно не удивительно. Насколько в реалии вера и революционность не могут сочетаться друг с другом, мы попытаемся рассмотреть в одной из следующих глав, а пока обратим внимание на откровения советской и российской писательницы Евгении Таратуты, глубочайшего исследователя творчества Этель Лилиан Войнич.

Е. Таратута ссылается на очень интересное письмо Э. Л. Войнич, в котором раскрывается подлинное отношение писательницы к религии и вере. У этого письма была своя предыстория, а именно — предисловие Е. Таратуты к роману «Овод», в котором исследовательница подытожила борьбу Артура и Монтанелли словами: «Религия умерла». В ответном письме Э. Л. Войнич написала следующее: «"Религия умерла", - пишите Вы. Конечно, я уважаю Ваше право придерживаться этого мнения, но я не хотела, чтоб кто бы то ни было подумал, что я разделяю этот взгляд, так как я не думаю, что религия умерла. Поэтому, при всем уважении к Вам, я должна внести ясность в этот существеннейший вопрос, в случае, если Вы неверно меня поняли. Я считаю, что насущной потребностью человеческой души является какая-либо вера. В юности я была одно время неистовой атеисткой, да иначе я не могла бы написать «Овод», но, с другой стороны, я не могла бы написать его, если бы уже тогда не начала расставаться с этими воззрениями» [Этель Лилиан Войнич. Судьба писателя и судьба книги, с. 252].

Какой же интереснейший взгляд, не правда ли? Позволяющий вчитываться в строки «Овода» с новыми внутренними ощущениями. Однако здесь мы вправе спросить: как и при каких обстоятельствах формировались убеждения Войнич? Откуда появились сомнения? Что привело писательницу к атеистическим воззрениям, а потом помогло ей найти себя настоящую?

Воспитанная в католической семье Э. Л. Войнич — дочь известного английского математика Джорджа Буля, одного из основателей математической логики. Весьма симптоматично, что еще до своих первых шагов в мире высшей математики, он был священнослужителем. В своём труде «Исследование законов мышления, на которых основываются математические теории логики и вероятностей» ученый высказывал убеждение, что существование Высшего Разума в большей степени проявляется «из наблюдений за окружающей средой, изучение строения и морального формата нашего собственного естества». Хотя данный путь познания мира «ограничен нашими способностями и уровнем знания», он более реален, нежели «попытки достижения понимания на почве естественной религии».

Как усматривается, в контексте понимания происходящего во Вселенной Дж. Буль отдавал предпочтение разумному восприятию Божественной природы, нежели чувственному. При этом, по словам супруги ученого Мэри Эверест, основания и цели Дж. Буля имели психологический, педагогический и теологический источник, а главное — цели, совсем не математические, как о том стали утверждать его ближайшие последователи, а затем и исследователи истории математической логики. Связывает она это с неким «булевским методом обучения», который представляет собой определенную психологическую теорию познания с религиозным уклоном, и которая, в свою очередь, стала основой всех логико-математических открытий ее мужа [Пушкарский А. Г. Джордж Буль и проблема психологизма в логике].

Отношение матери Этель Лилиан собственно к религии отчетливо просматривается в её переписке с Чарльзом Дарвином. По её утверждению, «особенным проявлением воздействия на человеческий мозг Божественного духа является формирование в нем нравственного начала». Причем «каждый индивидуум наделяется свободой выбора: уступить своим животным инстинктам либо следовать в русле Божественного руководства, призывающего сопротивляться данным импульсам в соответствии с нормами морали».

Вероятно, такого рода разговоры Этель слышала с самого детства. Да, её отец скончался спустя несколько месяцев после рождения дочери, но? Как мы можем видеть, мать её свободно рассуждала о таких тончайших нюансах. Правда, на этапе взросления Этель пришлось столкнуться с трудностями, которые неизбежно оставили след на её мировосприятии. Когда девочке было восемь лет, она заразилась бактериальной кожной инфекцией, известной как «болезнь грязи», на что, возможно, повлияли тяжелые условия жизни. Мать приняла решение отправить дочь в семью её дяди Чарльза Буля, занимавшего административную должность на шахте в Ланкашире. Чарльз был «религиозным фанатиком и садистом», чьи дети жили в страхе перед его частыми избиениями. Никогда не поднимая руку на Этель, он выискал иной способ запугивать и мучать ребенка. Он заставлял племянницу часами играть на пианино, «когда колотил ключи и строил ужасные гримасы». Несколько раз дядя Чарльз «незаслуженно обвинял её в краже и иных непристойных деяниях, а из-за отказа девочки признаться сутками держал взаперти, угрожая использовать химикаты для того, чтобы она созналась в несовершенном». Но Этель стоически держалась. Наконец, он пожаловался сестре, что девочка плохо влияет на его дочерей и спустя два года отправил её к матери [Pamela Blevins]. По возвращении домой у нее был «нервный срыв» [Shoshana Milgram Knapp].

Ассоциировалась ли у девочки жестокость дяди с его религиозностью, не имея на то документального подтверждения, сказать невозможно. Но не исключено вызревание в ней протеста против жестокого обращения с людьми. Возможно, именно в те свои тяжелые дни она, обращаясь к Богу с просьбой о помощи, начала терять веру, не ощущая моментальной поддержки. Кроме того, возможно, именно пережитый в детстве страх послужил причиной вложения в уста Артура слов о его боязни проводить время в одиночестве в темноте. Нельзя исключать и то, что неоднократные требования дяди сознаться в том, чего девочка не совершала, побудили писательницу именно в таком ключе осветить допросы Артура во время его первого ареста.

Как бы то ни было, можно уверенно сказать, что Этель с детских лет познакомилась с христианством. Не будем гадать о том, что именно подорвало в ней веру в старшем школьном возрасте, но именно в эти самые годы юная Этель проникается симпатией к образу итальянского революционера Джузеппе Мадзини, который в первой половине XIX в. основал организацию «Молодая Италия». Очарование взрослеющей девушки своим кумиром было настолько сильным, что «вплоть до замужества она одевалась только в чёрные тона, соблюдая траур по отсутствию в мире подлинной свободы для всех» [Shoshana Milgram Knapp].

Возможна ли революционная борьба в религиозной оболочке?

В одном из писем советскому писателю Борису Полевому Э. Л. Войнич призналась, что «с ранней юности большое влияние на меня оказали биография и произведения Мадзини, а впоследствии (1885-1886) жизнь и произведения аббата Ламеннэ, чьи «Слова верующего» я знаю чуть ли не наизусть» [Войнич Э. Л. Сочинения, т. 2, с. 570].

С этой работой французского философа и публициста XIX в., одного из основоположников христианского социализма аббата Ламенне Э. Л. Войнич познакомилась в Париже. Он был одним из создателей журнала L’Avenir, ратовавшего за отделение церкви от государства, обеспечение прав и свобод личности, установление всеобщего голосования и пр. По мнению аббата Ламенне, невмешательство государства в церковные дела «должно быть куплено отказом папы от светской власти и духовенства — от государственного жалованья».

В своем трактате «Слова верующего» аббат Ламенне называет веру дочерью «Слова», проникающей «в сердце со словами, а не с кинжалом». «Если кто придет и скажет: "Вы принадлежите мне", — пишет он, — отвечайте: "Нет, мы принадлежим Богу"». «Чтобы исцелить все зло, угнетающее людей», Иисус проповедовал справедливость, которая есть начало милосердия, и милосердие, которое есть свершение справедливости. Однако «теперь судят и угнетают люди», ставшие «господами мира» при помощи дьявола. Но их «царство» — на время, и «мы подошли к концу» этого периода. «Я вижу, как подымаются мятущиеся народы и цари бледнеют под диадемою», а по земле разбрасываются тронные «обломки». Поэтому, «когда вы видите человека, которого ведут в тюрьму или на казнь», не спешите говорить: «Это злой человек, совершивший преступление против людей». Ибо «может быть это человек добра, хотевший служить людям, и наказанный за это угнетателями их». Нужно «молить Бога, чтобы Он сократил испытание». Кроме того, «разве вам нечего просить у Того, кто послал вас на землю? После молитвы не чувствуете ли вы ваше сердце более облегченным и вашу душу более удовлетворенной?» «Любите Бога больше всего, и ближнего, как самого себя, — и рабство исчезнет с лица земли»; бегите от людей, «которые не любят Бога и не боятся его», так как «они дышат проклятием». «Закон Бога — закон любви», — резюмирует Ламенне.

Идеи мыслителя вошли в подготовленный Дж. Мадзини «Манифест "Молодой Италии"», констатирующий свершение великих революций прежде всего благодаря идейной твёрдости. «Первоначально моральное направление, а уже следом — материальное», ибо «штыки недейственны, ежели не защищают прав», а последние, как и «обязанности в обществе вытекают из глубокой совести, укорененной в большей степени». «Слепая же сила может порождать жертвы». Другое дело, если «сегодня наша религия остаётся религией мучеников, завтра это будет религия победы».

Религиозный акцент «Молодой Италии» проявляется и в присяге, которую приносили члены подпольной организации. Согласно Итальянской энциклопедии, вступающий в её ряды клялся «отныне и навсегда посвятить все свои моральные и физические силы» для «завоевания независимости и свободы Италии». Причём клятва эта была «перед Богом, отцом свободы, и перед людьми, рождёнными радоваться, и перед собой, своей совестью, зеркалом естественных законов». Таким было наполнение идеи Дж. Мадзини, написав на знамени с одной стороны «равенство и свобода», а с другой — «Бог с нами», превратить «революцию в религию» [D'alcune cause che impedirono finora lo sviluppo della liberta in Italia].

Потому нет ничего удивительного в том, что на первых триколорах Римской республики 1849 года доминировал девиз Dio e popolo (Бог и народ). Правда, в данном раскладе «Бог понимается, прежде всего, как Великий Создатель, а народ — как основной участник движения к прогрессу». В основе такого подхода лежала «глубокая и искренняя вера Дж. Мадзини, радикально отличавшаяся от общепринятого трансцендентного видения Бога», которое проповедовала католическая церковь. Говоря иными словами, речь шла «об исключении из традиционной формы религиозности каких-либо причин, тормозящих исторический прогресс», т. е. фактически «новой формулы вероучения, религии человечества, характеризующейся имманентным присутствием Бога в качестве высшей этической силы, откровение которой должно быть доступно во всей истории» [Pensiero e azione. Dio e popolo].

На религиозный характер программных установок итальянских революционеров обращал внимание и Карл Маркс, по словам которого подготовленные Дж. Мадзини документы «проповедуют религию, апеллируют к вере», но их девиз «Бог и народ» «может иметь какой-то смысл в Италии, где Бога противопоставляют папе, а народ — монархам» [Собрание сочинений, т. 7, с. 518].

Сложно не согласиться, что идеология «Молодой Италии» проводила водораздел между внутренней верой и признанием церковных правил, как, например, безоговорочного признания святости римского папы. Истоки такого подхода «молодых итальянцев» просматриваются в отношении самого Иисуса к фарисеям и книжникам. Вспомним, что Иисус пришел не нарушить закон или пророков, а исполнить их — по причине того, что важнейшее в законе было оставлено многими. Войдя в Иерусалимский храм, он прогнал из него «всех продающих и покупающих», опрокинул столы менял и произнес: «Дом мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников». Призывая верующих общаться со Всевышним напрямую, без посредников, Иисус фактически боролся за права народа в социальной и религиозной сфере, покусившись на власть оформившегося к тому времени жреческого сословия, претендовавшего на роль посредников между человеком и Богом.

«Тогда Иисус начал говорить народу и ученикам Своим и сказал: на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают: связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их; все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих; также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!» (Мф. 23:1-7).

Безусловно, Иисус говорил не об упразднении религии, а о возврате к религиозным корням, нормам морали и нравственности, с тончайшим противопоставлением аспекта внутренней веры чиновничьему аппарату от религии. Не удивительно, что жрецы всерьез восприняли угрозы в свой адрес: «Отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его» (Мф. 21:43). Не желая дальнейшего распространения таких проповедей, «старейшины народа, первосвященники и книжники» обвинили Иисуса в развращении народа и запрете «давать подать кесарю» (Лк. 23:2).

Хочет кто с этим соглашаться или нет, но идейная направленность этих евангелических строк вполне укладывается в программные установки «Молодой Италии». Могла ли не прочувствовать этого Э. Л. Войнич, так умело обыгравшая сюжетную линию романа через «столкновение» на революционном поле веры и неверия? Вопрос, конечно, риторический. Но вернемся к тому революционному фону, который разжёг большой пожар в юной душе Этель, и постараемся глубже понять произошедшие в ней перемены.

Революция, атеизм и сводный образ Овода

В возрасте 16 или 18 лет Этель приступила к изучению музыкального искусства в Берлинской консерватории (в качестве пианистки). Она посещает лекции славистов, знакомится с «Государём» Никколо Макиавелли и романом «Подпольная Россия» Сергея Степняка-Кравчинского [Pamela Blevins].

С. Степняк-Кравчинский — русский революционер, один из идеологов террора против представителей власти, совершающих антинародные преступления. После убийства шефа жандармов Николая Мезенцева он эмигрировал из России и проживал в Лондоне. После возвращения в Англию Э. Л. Войнич познакомилась с ним на собраниях политических иммигрантов. Как она впоследствии писала Б. Полевому, С. Степняк- Кравчинский «часто бывал у нас, мы с сестрой шутя звали его "опекун". Для нас он был герой».

Его рассказы о русских революционерах настолько воздействовали на девушку, что в ней вызрело желание познакомиться с жизнью в России изнутри. В 1887 г. она поехала «в далекую, неизвестную страну не как дочь знатного англичанина, а как скромная гувернантка, таящая желание связать судьбу с русской революционной молодежью». В Петербурге, «поступив на службу в семью влиятельного генерала, она сблизилась со студенткой-медичкой, женой народовольца, вошла в кружок» революционеров и «с упоением проводила свободное время в их убогой квартирке где-то на петербургской окраине». Посещала арестованных в тюрьме, своими глазами видела арестантов, направлявшихся под конвоем в Сибирь [Борис Полевой. Силуэты].

В беседе с советским журналистом, главным редактором тогдашней «Комсомольской правды» Алексеем Аджубеем Э. Л. Войнич также делилась воспоминаниями о «своих связях с народовольцами», с которыми «была хорошо знакома» ["Серебряная кошка", или Путешествие по Америке].

Параллельно Этель вела в России активную подпольную деятельность, т. е. с революционным движением она была знакома не понаслышке, а изнутри. Значит, она не могла не увидеть огромной разницы в сути революционной борьбы в Италии и России. Если в Италии деятельность революционеров облекалась в религиозную оболочку (в том или ином звучании), то российские революционеры в основной массе были убежденными атеистами. При том что, в отличии от национально-освободительной борьбы в Италии, движение в России было направлено против "своей" власти, к тому же посредством осуществления жестоких террористических актов.

Возможно, именно эти размышления породили диалоги героев «Овода» о путях революции и месте религии в революции. С одной стороны мы слушаем рассуждения Джеммы: «Во время революций насилия неизбежны, но это будет только в отдельных случаях, это будут исключения, вызванные исключительностью исторического момента. А в террористических убийствах самое страшное то, что они становятся чем-то заурядным, на них начинают смотреть, как на нечто обыденное, у людей притупляется чувство святости человеческой жизни... Главная же наша цель — изменить отношение человека к человеку. Приучая невежественных людей к виду крови, вы уменьшаете в их глазах ценность человеческой жизни».

С другой стороны, ей возражает Артур: «По-моему, главная причина всех наших несчастий и ошибок — душевная болезнь, именуемая религией. Сама болезнь — это религиозная направленность ума, это потребность человека создать себе фетиш и обоготворить его, пасть ниц перед кем-нибудь и поклоняться кому-нибудь. Кто это будет — Христос, Будда или дикарский тотем, — не имеет значения... Вы грубо ошибаетесь, думая, что я рассматриваю террористические акты только как способ расправы со зловредными представителями власти. Нет, это способ — и, по-моему, наилучший способ — подрывать авторитет церкви и приучать народ к тому, чтобы он смотрел на её служителей, как на паразитов».

Признаем, что Э. Л. Войнич мастерски обозначает глубину этой проблемы. Может ли человек во имя реализации праведных, по его убеждению, идей распоряжаться чужими жизнями? Возможно ли ратовать за благо народа и без зазрения совести лишать жизни тех, кто думает по-иному? Причём не важно, делается это с искренней верой в Бога или, наоборот, во имя искоренения её.

Впрочем, Э. Л. Войнич не выносит однозначного вердикта на сей счёт. И это понятно: она была свидетельницей того, как молодые люди рисковали своими жизнями ради идеи и как их ссылали на каторжные работы, она столкнулась с предательством, рука об руку шедшим с героизмом. Но, повторимся, однозначного ответа у неё нет. По всей видимости, именно поэтому художественный портрет Овода вбирает в себя черты как итальянских, так и российских революционеров. В уста же Артура и его окружения она вкладывает свои мысли и сомнения по всем значимым вопросам революционного движения, без привязки к географическим широтам.

«Очень трудно сказать, как рождается образ», — написала она однажды. «Ходила по галерее Лувра, и вот портрет итальянского художника Франчабиджо. XVI век. Он сразу понравился. Купила репродукцию, повесила над кроватью. Лицо мужественное и печальное. Это Артур. Когда писала, смотрела на него» [Борис Полевой. Силуэты]. В свою очередь «личность Ламенне, как мне кажется, отчасти оказала известное влияние на создание образа Монтанелли» [Войнич Э. Л. Сочинения, т. 2, с. 570].

Вместе с тем идея донесения священником до властей сведений, которые стали известны из исповеди Артура, вполне возможно, берет начало непосредственно из «Подпольной России». Вот как об этом пишет С. Степняк-Кравчинский: «Полиция через священников, которые, нарушая тайну исповеди, превратились в доносчиков, проведала, что среди крестьян составился опасный заговор, во главе которого стоят "нигилисты", народ отчаянный и способный на всё» [Подпольная Россия].

Таким образом, в «Оводе» запечатлелись акценты, характерные для революционного движения далеко не одной отдельно взятой страны. Именно поэтому аспект взаимовлияния революционности и атеизма в романе рассматриваются с нескольких углов. Ну а сам по себе революционный фон оказался настолько близким Этель Лилиан, что в 1902 г. она вышла замуж за польско-литовского революционера (позднее — литератора и библиофила) Михаила Войнича, переселившегося в Англию после побега из сибирской ссылки.

Библейские параллели в «Оводе» — ради чего?

Несмотря на очевидный протест Артура против лицемерия церковных служителей, религиозная канва романа Э. Л. Войнич не вызывает никаких сомнений. И сложные вопросы поднимаются уже в самом эпиграфе, заимствованном из Евангелия: «Оставь; что тебе до нас, Иисус Назарянин?» Литературоведы до сих пор не имеют единого мнения по поводу направленности этих строк.

Согласно Евангелию от Марка, при проповедовании Иисуса в синагоге древнего города Капернаума люди «дивились Его учению, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники». Вдруг находившийся в синагоге «человек, одержимый духом нечистым», вскричал: «Оставь! что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас! знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий». Но Иисус «запретил ему, говоря: замолчи и выйди из него». Тогда «дух нечистый, сотрясши его и вскричав громким голосом, вышел из него». И все ужаснулись, «так что друг друга спрашивали: что это? что это за новое учение, что Он и духам нечистым повелевает со властью, и они повинуются Ему?» (Мк. 1: 21-27).

В своих комментариях к этому отрывку Александр Лопухин пишет, что назарянином «демон называет Христа, вероятно, имея целью возбудить к Нему недоверие в слушателях как к жителю презираемого города Назарета». Иисус же с указанием «умолкнуть» повелевает злому духу «выйти» из бесноватого. Этим он демонстрирует свою победу над сатаной.

Украинский католический священник Ириней Погорельцев пишет, что под личиной человека в синагоге находился дьявол, «одержимость» которого «в полной мере проявилась только при встрече с Иисусом, в котором враг рода человеческого распознал врага рода бесовского». Как следствие, страх перед погибелью заставил беса открыть себя: «Ты пришел погубить нас!» Священник убежден, что «сатана совсем не против» посещения верующими церквей, исполнения религиозных обрядов или следования традициям, но до тех пор, пока «за всем этим не стоит истинная живая вера». В такой «тёплой» душе бесу настолько вольготно, что «он может никак себя не проявлять, а мы — считать себя образцовыми христианами». А вот на этапе серьезного восприятия нами веры, когда мы «понимаем, что за словами должны следовать дела, что наше посещение храма — не дань традиции, а действительно встреча с живым Богом в Его Слове и Таинствах — вот тогда нечистый выдает себя». Поэтому нередко проявляется желание верующих оставаться тихими и спокойными «тёплыми» приверженцами религии, нежели реально двигаться по пути истины. Вот и получается, что клич «Оставь; что Тебе до нас» исходит уже не от беса, а от нас самих.

Интереснейший взгляд, однако. В любом случае спонтанным решение Э. Л. Войнич поместить эти библейские строки в качестве эпиграфа к своему роману никак не назовёшь. Так в ком же засел бес? В одном из героев романа? Или во всех понемногу: революционерах, священнослужителях? А ежели копнуть глубже, быть может, «бесовская» страсть проявляется в любом из нас при определенных обстоятельствах, и верующий должен постоянно бороться с самим собой, чтобы не быть поглощенным своими собственными недостатками?

На протяжении всего романа Э. Л. Войнич вкладывает в уста персонажей высказывания из Библии. Артур произносит: «Потерявший душу свою ради Меня сбережет её» (Мф. 10:39). Постоянно цитирует Библию Монтанелли. Ну а знаменитый диалог кардинала с Артуром в тюремной камере вообще изобилует библейскими фразами, путь и не в дословном изложении.

Тем самым писательница призывает нас порассуждать о жизни. Что есть счастье? К чему стремится наша душа? Что мы вынашиваем в сердце своём? Мастерски избегая черных или белых тонов в отношении героев, она демонстрирует их многогранность. Каждый из них по-своему несчастен. Исстрадался. Но во имя чего? Где есть зло, а где добро? Как оценить внешне бессознательное нанесение человеку травмы (моральной или физической)? В каком формате воспринять человеческие побуждения, когда чистые и искренние намерения приводят к трагедии?

Таким образом, героический ореол революционности в «Оводе» лишь оттеняет горячие чувства двух молодых людей, которые так и не заявили о себе в полный голос, и тончайшие нюансы взаимоотношений отца и сына, и глубочайшие размышления самого автора о смысле жизни и вере. Благодаря многослойности сюжетной линии Э. Л. Войнич затрагивает и другие моменты, имеющие непосредственное отношение к христианской религии, как, например, предсмертную исповедь. Артур отказывается от неё, и это его решение перекликается с «Последней исповедью» Николая Минского (была опубликована 1879 г. в первом номере журнала «Народная Воля»), с которым переписывалась Э. Л. Войнич. В драме отображена беседа приговоренного к смерти революционера со священником:

— О, умились, дитя мое, пред смертью
И богу вздох последний посвяти…

— Я сам, старик, продумал о Христе
Последний день своей недолгой жизни.
И много, много думал я...
И я решил, что повесть о Христе —
Пустая ложь...

— А прежде верил ты?

— В дни юности когда-то... Вере в бога
Уже давно противился мой разум,
Но лишь вчера сказал мне голос сердца,
Что бога нет.

— Что ж говорил тот голос?

— Он говорил, что если на Голгофе,
Века назад, своей святою кровью
Грехи людей Христос бы искупил,
То не было б моей сегодня казни.

— Его пути для нас неизъяснимы.

— Молчи, старик! Ты слышишь ли далекий
Зловещий гул? То праздная толпа
На смерть мою сбирается глазеть...
Теперь, старик, дерзнешь ли ты о Боге
Мне говорить? О, если б в небесах
И жил Господь, то, этот гул услышав,
В себе самом Он стал бы сомневаться...
О, горький час! Ты горше часа смерти!..
Я на глазах обманутых народа
Свою любовь к народу искупаю...
А я молчу... Ничья рука не может
Повязку лжи сорвать с его очей.

— Прощай, мой сын! Не дал господь мне тронуть
Твой дух. Сюда с надеждой робкой шел я,
С отчаяньем отсюда удаляюсь.
Пусть бог простит твою гордыню.
Быть может, что и к свету ты стремился,
Хотя бродил не светлыми путями.

— Ты враг народа...
И не за то ль, что громкие слова
На языке всегда у вас,— друзьями
Вас должно счесть? Вы — слуги Божьи? Так ли?
Но для кого ваш Бог страдал и умер?
Кому служил Он? Сильным? Богачам?..
Зачем же вы с волками подружились?
Из всех врагов презреннейшие — вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!..
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил Божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы исподтишка
Его крестом вы слабых убивали?

И последние слова узника:

— Постой! В твоих глазах я встретил слезы,
И голос твой дышал ко мне участьем...
Старик! Твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце...
Как поп — мне враг, как человек — быть может,
Ты мне и друг... Прими же в благодарность
Ты мой поклон и тёплое спасибо!

Согласимся, в этом диалоге революционера и священника довольно ёмко изложены идеи, которые Э. Л. Войнич обыгрывает в своём «Оводе». И среди них отчётливо вырисовывается проблема «искупительной жертвы Христа». Сразу скажу, что в исламе нет такой доктрины и Коран настаивает на том, что Иисус не был казнен и не был распят, но был вознесен на небеса. Но проблема мучительной смерть Иисуса ради избавления человечества от рабства сатане и возвращения его в лоно Создателя, является краеугольной для христианского мира. Вполне естественно, что она поднимается и в романе Э. Л. Войнич.

Искупительная жертва отца Монтанелли

Невидимая нить между образом 33-летнего Артура и Иисусом (которому также было 33 года от роду) более отчетливо начинает просматриваться к концу романа. Так, незадолго до своего опаснейшего мероприятия, во время совместного ужина с Джеммой, Артур будто готовит себя к смерти и разламывает взятое с тарелки печенье на две одинаковые части. Это неприкрытая аллюзия на Тайную вечерю, последнюю трапезу Иисуса Христа с его апостолами. Согласно новозаветному описанию последних дней жизни Иисуса: «Когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26:26-28).

Уже после своего ареста, беседуя с отцом Монтанелли в тюремной камере, Артур едва смиряется с мыслью о том, что ему «придётся умереть — ему, полному сил и жизни». Он так по-человечески выражает своё несогласие с вынужденным уходом из жизни на пике молодости, так же, как это делал Иисус в Гефсиманском саду: «Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:39).

Артур умоляет падре прийти к важнейшему решению всей его жизни: отказаться от Бога, выбрав сторону сына-атеиста, и бежать с ним, чтобы начать новую жизнь. Монтанелли пытается соблюсти некую срединную линию, предлагая организовать побег сыну, не желая отказываться от веры, на что Артур не соглашается. Кардинал остается один на один с подтачивающей его изнутри дилеммой: принять предложение Артура или принести в жертву родного сына ради сохранения спокойствия в городе. Он делает свой выбор, и Артура расстреливают.

На следующий день в преддверии праздничной службы, которую должен вести отец Монтанелли, в его мыслях проносится: «Боже! Ты взираешь с небес на земные мучения и улыбаешься окровавленными губами... Тело Христово, преданное во спасение людей, кровь Христова, пролитая для искупления их грехов! И этого мало?» А в своей речи перед верующими он произносит: «Вы собрались, чтобы вкусить от жертвы, принесенной вам, и возблагодарить за это Бога... Ликовали вы в сердце своем, что отпустятся вам грехи ваши, и радовались своему спасению. И вот я прошу вас: подумайте, какой ценой оно было куплено... Вот тело, отданное за вас... Возьмите же его, христиане, и ешьте!» Он хватает ковчег со святыми дарами, поднимает его над головой и с размаху бросает на пол. Тут напряженное молчание присутствующих разрешается «неистовыми, истерическими воплями». Рыдающие люди выбегают на улицу, «опрокидывая стулья и скамьи, сталкиваясь в дверях, давя друг друга, обрывая занавеси и гирлянды».

Не суть важно, в каком состоянии кардинал возмущается искупительной жертве Иисуса. Гораздо важнее, во имя чего была принесена эта жертва, ежели опять «вы приходите ко мне с лживыми славословиями и нечестивыми молитвами»?

Здесь уместно вспомнить любопытные рассуждения на сей счёт всё того же аббата Ламенне. Как пишет Н. Водовозов в энциклопедической статье о французском писателе, в его понимании познание добра и зла не было грехом, а было первым шагом на пути к прогрессу. Поэтому доктрина первородного греха «ошибочна и внутренне противоречива: как проявление индивидуальной воли, грех не может быть наследственным».

«Дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26: 41), — говорит Иисус. А значит, мы сами не всегда находим в себе силы не совершать греховных поступков. Так почему же кто-то должен быть принесен в жертву за наши ошибки, нередко даже сознательные? Тем более что грехи по-прежнему остаются неотъемлемой частью нашей жизни. И кто возьмет на себя смелость уверенно определить, оправдано ли принесение Овода в жертву на алтарь, так сказать, общественного спокойствия? Неужели путём подобных жертв только и возможно расчистить путь к земному счастью?

Так можно ли назвать «Овод» антирелигиозной книгой?

Речь Монтанелли в церкви на следующий день после казни Овода вкупе с его антицерковными рассуждениями дали повод многим оценивать роман Э. Л. Войнич как антирелигиозный. Эта тенденция появилась сразу же после первого издания романа в США в 1897 г. Хотя имел место и иной взгляд на произведение, что подтверждается перепиской между Э. Л. Войнич с Николаем Минским.

По словам самой писательницы, взгляд русского поэта «коренным образом отличается от всех ранее высказанных мнений». Несмотря на то, что в США «книга, с литературной точки зрения, оценивается на высоком уровне», параллельно говорят о её «скандальной и ужасающей направленности». На русского критика роман «произвел в корне диаметрально противоположное впечатление». Очевидно, он предложил писательнице опубликовать роман в журнале «Мир Божий», в свете чего писательница интересовалась его читательской аудиторией.

Э. Л. Войнич считала «Овод» произведением не для молодых, а для людей зрелого возраста, могущих воспринять вложенные в труд идеи. Тем не менее даже «взрослая» аудитория в немалой степени посчитала роман антирелигиозным. Или антиклерикальным? Пожалуй, такое определение вызывает меньшее отторжение. Ведь под клерикализмом подразумевается стремление церкви и духовенства к главенствующей роли в общественно-политической и культурной жизни общества. Тем более что в самом романе весьма искусно проведена граница между внутренней верой человека и «аппаратной» религией, с которой едва ли может ассоциироваться ракурс Божественного. И не соответствует ли данная позиция воззрениям Иисуса, о которых говорилось выше?

Ну а в заключении отметим, что первое издание «Овода» в России увидело свет в именно в «Мире Божьем» в 1898 г. Сама же писательница некоторое время преподавала в католической школе. Парадокс? А может быть, вполне естественный путь духовных исканий?