Арабский, турецкий, персидский Восток всегда оставался «другим» для Запада, его как бы магнетической противоположностью. Западное человечество испытывало противоречивую тягу к ближневосточной красоте, утончённости и мудрости, к которой примешивалось опасливое переживание «инаковости», непохожести обитателей того, другого мира, их привычек, обычаев, самого строя мышления. И всё же не прерывавшийся даже в самые глухие, обособленные и замкнутые эпохи процесс взаимного открытия цивилизаций давал как надуманные и салонные представления о восточном быте (в эстетике, науке, моде), так и вполне осязаемые, конкретные заимствования.
Самый беспристрастный свидетель такого взаимообмена — язык, или, как о нём высказался немецкий мыслитель Мартин Хайдеггер, «дом бытия» каждого народа. Вместе с формированием научных дискурсов, поездками пилигримов в мусульманские земли, перебежчиками, пиратами и просто авантюристами происходило насыщение лексики европейских языков ориентализмами — восточными терминами, которые пришли в нашу речь вместе с обозначаемыми ими предметами и понятиями.
Одно из самых знаковых слов, за которым открывается целый пласт нашей повседневной жизни, — кофе. Сегодня, когда сменилось уже четыре поколения кофейной культуры, когда страны Запада являются лидирующими потребителями чашечек этого ароматного напитка и генератором свежих идей для баристов планеты, далеко не все помнят, что слово кофе арабского происхождения.
На право считаться родиной кофейного дерева претендуют Йемен и Эфиопия. Но именно арабы первыми узнали силу чудодейственных зёрнышек, пережёвывание которых помогает сберечь бодрость и физический тонус — две вещи, которые так ценятся во время длительных переходов. Приготавливая зёрна на разный лад, они вышли на секрет обжарки и приготовления напитка, которому дали имя кахва (отсюда, например, кава, прямое заимствование в близкий нам украинский язык). Этимология этого слова — предмет споров, и наиболее вероятная версия возводит его к названию эфиопского региона Каффа.
В России первое упоминание о кофе относится к 1665 году, когда заморский врач прописал царю Алексею Михайловичу принимать оный от головной боли, насморка и прочих недомоганий. Уже его сын, Пётр Великий, находясь под впечатлением от голландской питейной культуры, сделал напиток непременным атрибутом своих ассамблей. При царе-плотнике допускались словоформы кофий, кофей, кохей, кефа, кофь, даже кофа. В екатерининские времена произошло закрепление произносительной нормы кофие, чему немало способствовала популярность немецкого языка при дворе и великосветский ажиотаж вокруг напитка. Иметь его у себя за трапезой почиталось за большую привилегию.
В золотую эпоху русской монархии гулял столичный анекдот о том, что петербургские сановники, ещё не знакомые с подслащиванием кофе, хоть и кривились, но пили его, презрительно называя его «сиропом из сажи». Меж тем само слово сироп — другой арабизм русского языка. Его этимология не вызывает сомнений и возводится к обобщающему номинативу шараб, при помощи которого арабы обозначали напиток вообще.
Попадание сиропа в русскую лексику имеет небезынтересный с точки зрения лексикологии тракт. По всей видимости, произошло оно сразу двумя путями и через три языка-посредника. Первым делом оно пришло в Персию, где стало обозначать отдельный прохладительный напиток из сахара, сока, специй и мороженого — знаменитый шербет.
Русские познакомились с шербетом первый раз в составе средневековых дипломатических миссий к оттоманским государям, а уже потом, во время русско-персидских войн, рецептура шербета попала на столы царедворцев династии Романовых. В знойные дни его смаковала знать в летних домиках, беседках и прогулочных павильонах.
Вторая дорожка привела словоформу шараб в русский язык посредством латыни и французского. Стоило только римским авторам начать переводить медицинские трактаты арабских лекарей на главный язык европейской науки того периода, как шараб превратилось в sirupus. В Новое время французская фармацевтическая школа вышла на первые позиции, а потому укороченное до sirop снадобье перекочевало в европейские и славянские языки.
Впрочем, на этом трансформация слова и понятия не остановилось, и в XIX веке французские кондитеры решили усилить холодильные свойства, а также консистенцию сиропов и дали начало сорбе — хорошо знакомому замороженному десерту из сахарного сиропа и фруктового пюре. Это не вполне напиток, поскольку сорбе легче поедать с помощью ложки, нежели пить.
В состав сорбе может входит вываренная мякоть абрикоса. Считается, что в русский язык это слово попало путём заимствования из европейских языков, но в итоге восходит к арабскому обозначению фрукта — аль-биркук. От мавров Андалусии оно уходит к испанцам под видом albercoque, а от последних попадает к франкам как abricot и к голландцам как abrikoos. А вот дикая и весьма неприхотливая разновидность абрикоса называется жердела — минующее все языки-посредники свидетельство того, что на русскую землю абрикосы попали напрямую из мусульманской Персии, где они имели собственное имя зард алу, или «жёлтое яблоко».
Ещё одним арабизмом, вошедшим в русскую лексику благодаря персидскому, турецкому и греческому языкам, является неотъемлемый атрибут русской архаики — сундук. Арабы использовали это слово в более общем значении, нежели оно прижилось в славянских языках. Им выражалось множество смысловых оттенков: это и касса, и коробочка, и даже урна для складирования бумаги.
Возможно, тюрки, которые принесли первые сундуки к славянам, столкнулись с этим удобным предметом в Византии даже раньше, чем могли позаимствовать их у арабов, ибо по всей Восточно-Римской империи имели хождение греческие syndokeion. Но нельзя, конечно, исключать, что тюрки могли напрямую перенять сундук от арабов, равно как и от персов, которые оперировали термином сендуг. В любом случае в вокабуляре «великого и могучего» лексема сундук прослеживается с XV века. Но обозначала она первоначально объект камералистики, а не предмет меблировки, в котором хранится всякая всячина.
Русская камеральная лексика того периода и современности, впрочем, не исчерпывается одними сундуками. Когда арабы помещали нечто, имеющее особую материальную ценность, в железный ящик по типу большого сейфа, то вместо сундука использовалось другое слово — хизана. По поводу оного существует не вполне очевидная, но принимаемая к рассмотрению гипотеза о том, что вместе с золотоордынскими порядками хизаны попали на территорию Руси, где вскоре стали привычной нам казной.
Через два столетия, в XVII веке, в русский язык вошёл ещё один тюркизм с оригинальным арабским происхождением и тоже важная, не потерявшая актуальности до нашего времени вещь. Это халат. Да, сегодня оно обозначает домашнюю одежду, в которой невообразимо появиться на людях. Однако во времена заимствования арабское хильат обозначало почётное платье для выхода в свет, красивую длиннополую одежду царей, состоятельных людей и вельмож. Она могла запихиваться или застёгиваться на петлички по всей длине своих краёв. Как правило, халаты делались из хлопка, которым славился регион Центральной Азии и откуда его экспортировали в том числе в арабские страны.
По мере того как русское оружие завоёвывало земли мусульман, происходило смысловое понижение атрибутов повседневной культуры покорённых народов. Слова с гоноративным, возвеличивающим значением в своих языках стали приобретать пониженное, иронично-насмешливое звучание в русском. Так случилось с дворцом-сараем, ставшим загоном для скота и хранилищем крестьянского инвентаря, точно то же самое произошло и с благородным халатом. Он стал применяться для обозначения простой домашней накидки на голое тело, не функциональной и постыдной для демонстрации кому-либо, кроме домочадцев.
Но если такая насмешливость была типичной для перенимаемых атрибутов побеждённых, то некоторые арабские слова были столь универсальны и значимы, что никто не позволял в отношении них ни малейшего пренебрежения. Например, цифра — ключ к любому точному знанию и к царице абстрактных наук математике. Как и в случае с сиропом-шербетом, арабский оригинал был задублирован в русском языке разными смыслами. Во-первых, от арабского сыфр, которым обозначалось главное достижение математической революции — нуль, произошла русская цифра. Во-вторых, сыфр дал нам совсем другое по значению понятие шифр как некий криптографический код, который можно вскрыть только через цифровой алгоритм-декодер.
Семантически сыфр в арабском понятийном аппарате обозначает «пустое место». Такое слово было применено к знаку, выражающему отсутствие числового разряда, после того как арабы приняли индийский счёт, в котором ноль обозначался как сунья, буквально «пустота». Мусульманские алгебраисты всего лишь нашли полный эквивалент санскритскому слову, не пытаясь его озвучить на арабский манер.
Совсем другой способ калькирования применили европейские математики, когда переводили арабские трактаты. Первым, кто латинизировал в 1228 году произношение арабизма сыфр был математик Леонардо Пизанский (Фибоначчи), выросший в мусульманской Северной Африке. С его руки европейская наука приобрела zephirum на латинском и zefiro на итальянском языках.
Некоторое время в науке Старого Света имели хождение два названия нуля: предложенный Фибоначчи zephirum и более близкое к арабскому оригиналу cifra. К примеру, оба слова использует в своих трудах Иордан Неморарий, математик, механик и, возможно, генерал католического ордена доминиканцев. С годами это слово трансформировалось в английское и галльское zero, а ещё чуть позже дало французское chiffre. От последнего в нашем языке появилось представление о шифре и шифрации.
В русском языке употребление слова цифра впервые зафиксировано только в XVIII столетии, и пришло оно, вероятно, из Западной Европы посредством польского cyfra или немецкого ziffer. В 1703 году задокументировано использование цифры в учебнике «Арифметика» Леонтия Магницкого, преподавателя московской Школы математических и навигацких наук. Магницкий сохраняет двойственное использование цифры — как обозначения единицы исчисления вообще и как нуля в частности.
Практически до самого конца века такой дуализм сохранялся в специальной литературе. Даже в переводном, очень популярном в Российской империи трактате 1791 года «Сокращения первых оснований математики» берлинского профессора Христиана Вольфа ноль всё ещё называют цифрой. Лишь значительно позже произошло размежевание двух значений, когда цифра в русском словнике стала обозначать единицу исчисления и только.
Но что такое цифра, кроме как не элементарное понятие алгебры? Этим латинизированным словом человечество называет науку аль-джабр, имя которой арабы переводят как «восполнение». Данный обобщающий раздел арифметики был оформлен математиком, астрономом и географом Мухаммадом ибн Мусой аль-Хорезми в трактате Аль-Китаб аль-мухтасар фи хисаб аль-джабр ва-ль-мукабаля («Краткая книга о вычислениях путём восполнения и противопоставления», 825 год). Термином аль-джабр автор обозначал операцию переноса вычитаемых или слагаемых из одной части уравнения в другую.
Именно аль-Хорезми, один из величайших счетоводов всех времён, придумал и разобранное выше слово цифра, и более привычное нам начертание арабских цифр, вместо индийских закорючек и римских букв, и алгоритм. Собственно, за этим термином, который современный человек применяет к огромному пласту совершаемых по некоторой упорядоченной системе действий — управленческих, технических, интеллектуальных — скрывается не больше не меньше, чем само имя аль-Хорезми.
Так на протяжении многих веков народы мусульманской Азии посылали в Европу лучи тех смыслов и умений, которые, входя в быт европейцев, а следом за ними и россиян, становились и оставались уже навсегда частью нашей культуры.