Какой долгий путь от моего детства и юности в Центральной Европе до моего нынешнего пребывания в Аравии; но как приятно вспоминать его, возвращаясь назад…

Моё раннее детство прошло в польском городе Львове, который тогда принадлежал Австрии, в тихом и благородном доме, таком же тихом и благородном, как и улица, на которой он стоял; длинная улица с некой пыльной элегантностью, огражденная каштанами и выложенная деревянными брусками, приглушавшими стук лошадиных копыт, превращая каждый час дня в ленивый полдень. Я очень любил эту чудесную улицу не по-детски осознанно и не только потому, что на этой улице стоял мой родной дом; мне кажется, я любил её за атмосферу той благородной сдержанности, с которой она текла от беззаботного центра самого беззаботного из городов к безмятежности пригородного леса и таившегося в нём огромного кладбища. Иногда мимо проезжали красивые повозки на бесшумных колесах под аккомпанемент бойкого, ритмичного цокота надменных копыт, или же, если стояла зима и улица была застелена снежным покрывалом по щиколотку, мимо скользили сани, оставляя за собой звон бубенцов в морозном воздухе, а из ноздрей лошадей пробивались клубы пара; и если в детстве вам доводилось сидеть в санях и ощущать, как мороз бьёт в лицо и щиплет щёки, то ваше сердце помнит, что несущиеся галопом лошади уносили вас в счастливый мир, у которого не было ни начала, ни конца.

Летние месяцы мы проводили загородом, где у отца моей мамы, состоятельного банкира, было большое поместье для семейного отдыха. Вдоль берегов небольшой медленной речки росли ивы; стойла, заполненные благодушными коровами, пейзаж в стиле кьяроскуро, таинственно обогащенный запахом скота и сена, и звонкий смех юных русинских крестьянок, занятых вечерним доением; свежего парного молока с пенкой можно было напиться прямо из ведра — не от жажды, а просто от одного ощущения, что молоко ещё находилось рядом со своим живым источником… Знойные августовские дни, проведённые на уборке пшеницы с батраками и женщинами, собиравшими её в связки снопов, молодыми красавицами, на которых было приятно смотреть: мощное тело, пышная грудь, твёрдые тёплые руки, сила которых ощущалась, когда они переворачивали тебя, играясь в обеденное время среди стогов пшеницы; конечно, тогда ты был слишком молод, чтобы эти забавные объятия могли заставить тебя думать о чём-то другом…

Вместе с родителями я отправлялся в путешествия в Вену и Берлин, в Альпы и Богемские леса, на Северное и Балтийское моря: места столь отдалённые, что они казались мне новыми мирами. Каждый раз, отправляясь в такую поездку, с первым свистком паровоза и при первом толчке вагона сердце словно замирало в волнительном предвкушении чудес, которые были готовы случиться впереди… Всегда было с кем поиграть: мальчики и девочки, брат с сестрой и множество кузенов; славные воскресные дни свободы после утомительно скучных, но не чрезмерно изнурявших будней в школе, загородные походы, первые тайные встречи с очаровательными девушками-ровесницами и неловкий румянец со странным подъемом эмоций, после которого приходишь в себя лишь через несколько часов…

Это было счастливое детство, которое радует даже по прошествии многих лет. Мои родители всегда жили в комфортных условиях; они жили в основном ради своих детей. Благодушие и невозмутимое спокойствие моей мамы в какой-то степени повлияли на то, как легко мне удавалось адаптироваться к незнакомым и временами враждебным условиям, а вот внутренняя неугомонность моего отца, вероятно, перешла ко мне.

* * *

Если бы мне пришлось описывать моего отца, я бы сказал, что этот весёлый, стройный мужчина среднего роста со смуглым лицом и чёрными горящими глазами не совсем соответствовал окружавшей его обстановке. В детстве он мечтал посвятить себя наукам, особенно физике, но ему так и не удалось осуществить свою мечту и пришлось смириться с профессией барристера. Будучи весьма успешным в своём деле, где его острый ум нашёл должное применение, он так и не смирился с этим до конца, и та аура одиночества, присутствовавшая вокруг него, вполне могла быть вызвана не покидавшим его осознанием того, что его истинное призвание обошло его стороной.

Отец его был ортодоксальный раввин из Черновиц, столицы тогдашней австрийской провинции Буковина. До сих пор помню этого миловидного старика с очень нежными руками и чувственным лицом, обрамленным длинной белой бородой. Помимо того что он сильно увлекался математикой и астрономией, которые он изучал в свободное время на протяжении всей жизни, он был одним из лучших игроков в шахматы в своей области. Скорее всего, это и стало причиной его долгой дружбы с православным архиепископом, который и сам был отличным шахматистом. Многие вечера они провели вместе над шахматной доской, заканчивая свои партии дискуссиями о метафизических утверждениях своих соответствующих религий. Можно предположить, что с таким складом ума мой дедушка с радостью воспринял бы тягу своего сына, моего отца, к естественным наукам. Однако, по всей вероятности, он изначально принял решение, что его старший сын продолжит раввинскую традицию, сложившуюся в семье на протяжении нескольких поколений, и отказался даже рассматривать какой-либо иной карьерный путь для моего отца. В этом решении ему способствовал один позорный скелет в семейном шкафу: память о его дяде, моём двоюродном прапрадеде, который самым необычным образом «предал» семейную традицию и даже отвернулся от религии своих прадедов.

Судя по всему, мой почти мистический двоюродный прапрадед, чье имя никогда не произносилось вслух, был воспитан в таких же строгих семейных традициях. В весьма раннем возрасте он уже был полноправным раввином и вопреки своему желанию был женат на женщине, к которой он не испытывал никакой любви. Поскольку профессия раввина не приносила необходимого достатка в те дни, он подрабатывал продажей мехов, что требовало от него каждый год ездить на центральный европейский рынок мехов в Лейпциге. Однажды, когда ему было около двадцати пяти, он отправился в одну из таких долгих поездок на телеге с лошадью — дело было в первой половине 19-го века. В Лейпциге он, как обычно, выставил на продажу свои меха, но вместо того, чтобы вернуться домой, как он это всегда делал, он продал телегу с лошадью, сбрил бороду с пейсами и, позабыв о своей нелюбимой жене, отправился в Англию.

Некоторое время он подрабатывал чернорабочим, а по вечерам изучал астрономию и математику. Видимо, одному из работодателей приглянулись его умственные способности, и он помог ему продолжить обучение в Оксфорде, а через несколько лет он окончил его подающим надежды учёным, обратившимся в христианство. Вскоре после того, как он отправил своей жене-еврейке письмо о разводе, он женился на девушке из «гоев». Нашей семье мало известно о том, как сложилась его дальнейшая судьба, кроме того, что он добился исключительных успехов, как астроном и преподаватель в университете, и в конце жизни был возведён в рыцари.

Мой дед был в ужасе от такого примера, который, по-видимому, и заставил его принять крайне жесткую позицию в отношении предрасположения моего отца заняться изучением наук «гоев»; он должен быть стать раввином, и никак иначе. Однако мой отец не был готов так просто сдаться. В то время как в дневное время он учил Талмуд, по ночам он тайком, без помощи учителей изучал программу гуманитарной гимназии. Со временем он поведал об этом своей маме, и хотя новость об обучении сына тайком легла камнем на её душе, благородный характер всё же помог ей представить, насколько жестоко было бы лишать сына шанса последовать зову сердца. В двадцатидвухлетнем возрасте, успешно окончив восьмилетние курсы гимназии за четыре года, мой отец был допущен к экзаменам на степень бакалавра и сдал их с отличием. Когда диплом уже был у него в руках, он вместе с его мамой всё же решились сообщить эту страшную новость моему деду. Я могу только представить себе весь драматический характер той сцены, но в конце концов мой дед всё же уступил и согласился с тем, что моему отцу лучше было прекратить учёбу на раввина и поступить в университет. Однако финансовое положение семьи не позволило заняться изучением любимого предмета — физики; ему пришлось выбрать более доходную профессию юриста, и через некоторое время он стал барристером. Спустя ещё несколько лет он поселился в городе Львове в восточной Галиции и женился на моей маме, одной из четырёх дочерей богатого местного банкира. Тогда же, летом 1900 года, на свет появился я, став вторым ребенком из трех.

Несбывшаяся мечта моего отца давала о себе знать его тягой к чтению научной литературы и, наверное, хотя и весьма сдержанно, его странным предрасположением к своему второму сыну, то есть ко мне, который, казалось, тоже проявлял интерес ко всему, что не имело прямого отношения к материальной выгоде и успешной карьере. Несмотря на это, всем его надеждам вырастить из меня учёного не суждено было сбыться. Я хоть и не слыл дураком, но не проявлял никакого рвения в учёбе. Математика и естественные науки были особенно скучными для меня; мне доставляло определённо большее удовольствие захватывающие исторические романы Сенкевича, фантастика Жюль Верна, истории о краснокожих индейцах Джеймса Фенимора Купера и Карла Мэя, позже — поэзия Рилке и высокопарный слог романа «Так говорил Заратустра». А вот к тайнам гравитации и электричества, а также к грамматике греческого языка и латыни, я был совершенно безразличен, и по этой причине мне едва удавалось переходить из одного класса в другой. Наверное, это глубоко огорчало моего отца, но, видимо, он находил успокоение в том, что мои преподаватели были изрядно довольны моей увлеченностью литературой, как польской, так и немецкой, а также историей.

В соответствии с нашей семейной традицией, посредством частных занятий на дому я получил исчерпывающие знания об основах иудейской религии. Это не было связано с особой религиозностью моих родителей. Они были из поколения тех, кто лишь на словах выражал свою принадлежность к той или иной религии, сформировавшей жизненный быт их предшественников, но не прикладывал ни малейших усилий для соблюдения их практических предписаний или даже нравственных положений. В таком обществе само понятие религии сведено лишь к одной из двух форм: либо это бестолковый ритуал тех, кто по привычке — и только по привычке — цепляется за своё религиозное наследие; либо это циничная безучастность более «либеральных» лиц, считающих религию старомодным суеверием, к которому время от времени можно следовать внешне, но которое вызывает скрытое чувство стыда, как нечто интеллектуально несостоятельное. По всем заметным признакам моих родителей можно было отнести к первой категории; хотя иногда меня посещает слабое подозрение, что по крайней мере мой отец относился к последней. Тем не менее в знак уважения к своему отцу и тестю он настоятельно требовал, чтобы я проводил долгие часы над священным писанием. Таким образом, уже в тринадцать лет я не просто мог без запинки читать на иврите, но и свободно говорил на нём, имея вдобавок ко всему средние знания арамейского языка (возможно, именно поэтому мне так легко давался арабский в последующие годы). Ветхий Завет я изучал в оригинале; я был знаком с Мишной и Гемарой, то есть текстом и комментариями Талмуда; я мог уверенно дискутировать о различиях Вавилонского и Иерусалимского Талмудов; я был настолько увлечён тонкостями библейской экзегезы, известной как Таргум, словно профессия раввина была определена ему судьбой.

Несмотря на религиозную мудрость, готовую вот-вот распуститься весенним цветком, или, быть может, по её причине, у меня вскоре появилось презрительное отношение к многим принципиальным положениям иудейской веры. Стоит уточнить, что я не выступал ни против учения о моральной чистоте, занимающего такое важное место в иудейских писаниях, ни против возвышенной веры иудейских пророков в Бога; но мне казалось, что Бог Ветхого Завета и Талмуда уделял слишком много внимания ритуалам, посредством которых верующие должны поклоняться Ему. Я также заметил, что этот Бог был странным образом озабочен лишь судьбой одного народа — евреев. Весь текст Ветхого Завета, как истории потомков Авраама, представляет Бога не столько создателем и господом человечества, сколько племенным языческим божеством, приспособляющим всё мироздание под нужды «избранного народа»: награждая их завоеванием земель за праведность или же заставляя их страдать от рук неверных за уклонение от предписанного пути. В свете этих фундаментальных недостатков даже нравственный пыл поздних пророков, таких как Исайя и Иеремия, казался лишенным универсального послания.

И всё же, несмотря на то, что те мои занятия имели эффект, обратный тому, на который рассчитывали, отдаляя меня от религии предков, а не приближая к ней, я часто размышляю о том, что в последующие годы они помогли мне понять фундаментальную цель религии как таковой. Но в тот период разочарование в иудаизме не заставило меня искать духовную истину в других направлениях. Под влиянием агностической среды я, как и многие мои ровесники, склонялся к фактическому отрицанию всякой институционной религии; и поскольку моя религия никогда не значила для меня больше, чем совокупность ограничительных правил, я никогда не сожалел о том, что отошёл от неё. Идеи теологического и философского характера тогда ещё не интересовали меня; то, к чему я стремился, мало отличалось от устремлений большинства таких же мальчишек: бурная деятельность, приключения и накал страстей.

К концу 1914 года, когда Первая мировая уже была в разгаре, у меня появился первый реальный шанс осуществить мои мальчишеские мечты. В четырнадцать лет я убежал из дома и вступил в ряды австрийской армии под вымышленным именем. Для своих годов я был высокого роста и легко сошёл за восемнадцатилетнего — это был минимальный возраст для набора в армию. Но, по всей видимости, мне не суждено было дослужиться до маршала. Через неделю или что-то около того мой несчастный отец сумел разыскать меня с помощью полиции, и я был позорно доставлен обратно в Вену, куда моя семья переселилась незадолго до этого. Спустя почти четыре года меня уже по-настоящему и на законных основаниях призвали в австрийскую армию, но к тому времени я уже перестал мечтать о боевой славе и находился в поиске иных способов самореализации. Так или иначе, через несколько недель после моего призыва произошла революция, Австрийская империя развалилась, и война закончилась.