День незаметно близится к вечеру, оставляя позади дюны, безмолвие и одиночество.

Вскоре наше одиночество нарушает группа бедуинов, пересекающих нашу дорогу: четверо или пятеро мужчин и две женщины верхом на дромадерах и ещё одним животным, навьюченным свёрнутым чёрным шатром, котелками и прочими принадлежностями кочевой жизни, поверх которых уселась пара ребятишек. Приближаясь к нам, они сдерживают уздой своих животных:

— Мир вам.

Мы отвечаем:

— И вам мир и милость Бога.

— Куда путь держите, о странники?

— В Тейму, инша Аллах.

— А вы откуда едете?

— Мы из Каср-Атаймина, братья, — отвечаю я, после чего наступает молчание.

Один из них, худощавый пожилой мужчина с острым лицом и чёрной заострённой бородкой, по всей видимости, предводитель, окидывает нас взглядом, который, минуя Зайда, подозрительно задерживается на мне и тоже становится чёрным и заострённым. Незнакомец со светлой кожей, столь неожиданно появившийся из ниоткуда в этой непроторённой глуши; чужестранец, который говорит, что движется со стороны захваченного британцами Ирака, и вполне может оказаться (я буквально читаю мысли Остролицего) неверным, тайком проникнувшим на землю арабов. Рука старика, словно в недоумении, теребит переднюю луку седла, а его люди, теперь уже неплотно расположившиеся вокруг нас, определённо ожидают его речи. Через несколько мгновений, видимо, не будучи в силах дольше выносить молчание, он спрашивает меня:

— А вы из каких арабов будете? — имея в виду племя или конкретную местность моего происхождения. Но ещё до того, как я успел ответить, его лицо засияло одобрительной улыбкой:

— Ах да, теперь я вас узнал! Я видел вас в компании с Абд-аль-Азизом! Хотя это и было давно — целых четыре года назад…

Он дружелюбно протягивает мне руку, припоминая то время, когда я жил при королевском замке в Эр-Рияде, а он прибыл туда в свите вождя племени Шаммар, чтобы от имени племени засвидетельствовать почтение Ибн Сауду, которого бедуины всегда называют по первому имени Абд-аль-Азизом, без всяких формальных и почётных титулов, потому что благодаря своей свободной натуре они видят в короле не более чем человека, безусловно, заслуживающего почтения, но лишь в пределах своей пустыни. Некоторое время мы предаемся воспоминаниям, говоря то об одном человеке, то о другом, обмениваясь анекдотами об Эр-Рияде, в котором и вокруг которого за счёт короля постоянно проживают до тысячи гостей, получающих на прощание разные подарки, соответствующие их статусу — от горсти серебряных монет или абайи, до тяжёлых мешочков с золотыми соверенами, скакунов или дромадеров, которых он часто раздаёт старейшинам племён.

Щедрость короля, однако, заключается не столько в его кошельке, сколько в сердце. Наверно, ничто так не побуждает людей, не исключая меня самого, любить его, как его душевность.

За все годы, проведённые мной в Аравии, дружба с Ибн Саудом стала тёплым проблеском в моей жизни.

Он называет меня своим другом, хотя по сути он — король, а я — самый обыкновенный журналист. Я тоже называю его своим другом, и совсем не потому, что на протяжении нескольких лет, что я прожил в его королевстве, он оказывал мне вполне дружеское внимание; ведь он оказывает его многим людям. Я называю его своим другом потому, что время от времени он делится со мной своими самыми сокровенными мыслями так же, как он делится содержимым своего кошелька со многими другими. Мне нравится называть его своим другом, потому что вопреки всем своим недостаткам — а их, надо отметить, не мало — он очень хороший человек. Не просто добросердечный: иногда душевная доброта не стоит и гроша. Как мы с восхищением отзываемся о старом дамасском клинке, называя его «хорошим» оружием за то, что в нём собраны все качества, необходимые оружию такого рода, так и я считаю Ибн Сауда хорошим человеком. Он может сосредоточить свою волю и всегда следует своим собственным путём; и если даже он часто ошибается, то только потому, что он никогда не пытается быть кем-то другим, кроме как самим собой.

* * *

Моя первая встреча с королем Абд-аль-Азизом ибн Саудом состоялась в Мекке в начале 1927 года, спустя несколько месяцев после моего обращения в ислам.

Недавняя внезапная смерть моей жены, сопровождавшей меня в этом моём первом паломничестве в Мекку, сделала меня раздражительным и замкнутым. Я отчаянно пытался выкарабкаться из тьмы, избавиться от полной опустошённости. Большую часть времени я проводил в снятой комнате; я почти ни с кем не общался и несколько недель избегал даже традиционного визита вежливости к королю. Однажды, когда я посетил одного из иностранных гостей Ибн Сауда — это был, как я сейчас помню, Хаджи Агос Салим из Индонезии — меня известили о том, что приказом короля моё имя было внесено в список его гостей! Видимо, он был информирован о причине моей замкнутости и воспринял это с молчаливым пониманием. И вот, как гость, который ещё ни разу не видел лица принимающего его хозяина, я отправился в прекрасный дом на южной окраине Мекки, у скалистого ущелья, через которое лежит путь в Йемен. С террасы передо мной открывался вид на большую часть города: минареты Большой мечети, тысячи белых кубических домиков с балюстрадами из покрашенных кирпичей на крышах, и мёртвые пустынные холмы, накрытые небесным куполом, сверкавшим подобно расплавленному металлу.

Я готов был и дальше откладывать свой визит к королю, если бы не случайная встреча с эмиром Файсалом, его вторым сыном, в читальне под аркадами Большой мечети. Мне нравилось сидеть в той длинной узкой комнате в окружении старых арабских, персидских и турецких томов; стоящая в ней тишина и мрак умиротворяли меня. В один из дней привычная тишина была нарушена шумным появлением нескольких людей, перед которыми шли вооруженные телохранители: это был эмир Файсал, направлявшийся со своей свитой через читальню к Каабе. Он был высокого роста, худощавый и держался с достоинством, далеко не соответствовавшим его двадцати двум годам и совсем юному безбородому лицу. Несмотря на молодость, ему была доверена важная должность наместника Хиджаза через два года после успешного покорения страны его отцом (его старший брат — наследный принц Сауд — был наместником Неджда, а сам король проводил полгода в Мекке — столице Хиджаза, а оставшуюся половину — в недждийской столице Эр-Рияде).

Библиотекарь, молодой мекканский богослов, с которым я познакомился некоторое время тому назад, представил меня принцу. Он пожал мне руку; и когда я поклонился ему, он тихонько приподнял пальцами мою голову, и на его лице засияла добрая улыбка.

— Мы, люди Неджда, считаем неприемлемым, чтобы человек преклонял голову перед другим человеком; кланяться нужно только в молитве перед Господом.

Он показался мне добрым, задумчивым, немного замкнутым и застенчивым — в последующие годы нашего знакомства это впечатление подтвердилось. Свойственное ему выражение благородства не было напускным; казалось, что она излучается изнутри. В тот день во время нашего разговора в читальне я вдруг почувствовал сильное желание познакомиться с отцом этого сына.

— Король будет очень рад вас видеть, — ответил эмир Файсал. — Почему вы его избегаете?

На следующее утро секретарь эмира заехал за мной на автомобиле и отвёз меня в королевский дворец. Мы поехали по базарной улице Аль-Маала, медленно продвигаясь сквозь шумное скопление верблюдов, бедуинов и аукционистов, торгующих всякого рода бедуинскими изделиями: верблюжьими сёдлами, абайями, коврами, бурдюками, инкрустированными серебром саблями, шатрами и латунными турками для кофе. Потом мы выехали на дорогу пошире, более спокойную и открытую, и, наконец, добрались до огромного дома, в котором проживал король. Всё свободное пространство перед зданием было заполнено множеством осёдланных верблюдов, у парадной лестницы околачивалось несколько вооружённых рабов и слуг. Мне было велено подождать в просторной комнате с колоннами, застланной недорогими коврами. Вдоль стен были расставлены широкие диваны с обивкой защитного цвета, а сквозь окна виднелась зелёная листва: тут начинался сад, посаженный ценой невероятных усилий на аридной почве Мекки. В комнате появился темнокожий раб.

— Король готов принять вас.

Я вошёл в комнату, похожую на ту, из которой я только что вышел; она разве что была чуть поменьше, посветлее и одной стороной полностью выходила в сад. Пол был устлан богатыми персидскими коврами; на диване у эркерного окна, выходящего в сад, скрестив ноги сидел король; у его ног на полу сидел секретарь и записывал что-то под диктовку. Когда я вошёл в комнату, король встал, протянул обе руки и произнес:

— Ахлян ва-сахлян! — Семья да равнина, — что означает: «Вы добрались до своей семьи, и пусть под вашими стопами лежит ровная земля». Это самое древнее и самое вежливое из арабских приветственных выражений.

Всего за одну секунду я сумел с изумлением разглядеть гигантский рост Ибн Сауда. Когда я легонько поцеловал его в кончик носа и лоб (к тому времени я уже был знаком с обычаями Неджда), мне пришлось вытянуться на носках, а ему наклонить голову — и это при моём росте в шесть футов. Затем, сделав извинительный жест в сторону секретаря, он присел на диван и потянул меня, усаживая рядом с собой.

— Ещё минуту, письмо почти закончено.

Он тихо продолжил диктовать и одновременно начал беседу со мной, ни разу не спутав темы. После нескольких формальных фраз я передал ему представительное письмо. Он прочитал его — что означало выполнение трёх дел одновременно — и, не прерывая своей диктовки и вопросов о моём благополучии, попросил принести кофе.

За это время я успел рассмотреть его поближе. Он был настолько пропорционально сложен, что его огромный рост — не ниже шести с половиной футов — становился очевидным, лишь когда он вставал. Его лицо, обрамлённое куфией в традиционную бело-красную клетку, которую удерживал вышитый золотой нитью икаль, выглядело поразительно мужественным. Его борода и усы были коротко подстрижены в недждийских традициях; лоб был широким, нос — большой с горбинкой; а его полные губы, столь чувственные, иногда казались почти женственными, хотя и не были пухлыми. Когда он говорил, его черты оживали с необыкновенной подвижностью, но в покое на его лице просматривалась некая печаль, будто он погружался во внутреннее одиночество; возможно, это было как-то связано с глубоким расположением его глаз. Утончённую красоту его лица слегка портило отсутствующее выражение левого глаза, на котором была заметна белая плёнка. Позже мне стало известно, откуда появился этот недуг, который многие по неведению связывают с естественными причинами; на самом же деле он возник при весьма трагических обстоятельствах.

Несколькими годами ранее одна из его жен по наущению соперничающей династии Ибн Рашида подложила ему яд в сосуд для курения благовоний — небольшую медную чашу, используемую в Неджде во время церемониальных собраний — с явным намерением убить его. По обычаю, чашу сперва подают королю, а потом уже передают по кругу его гостям. Вдохнув первую струю ароматного дыма, Ибн Сауд сразу почувствовал что-то неладное с благовониями и бросил сосуд на землю. Его бдительность спасла ему жизнь, хоть и не уберегла левый глаз, который оказался повреждённым и частично ослеп. Однако вместо того чтобы отомстить вероломной женщине, как обязательно поступили бы на его месте многие другие монархи, он простил её, потому что был убеждён, что она сама стала жертвой непреодолимых обстоятельств в руках её семьи, связанной с домом Ибн Рашида. Он просто развёлся с ней и, щедро обеспечив золотом и подарками, отправил её домой к родным в Хаиль.

* * *

После той первой встречи король посылал за мной почти каждый день. Однажды утром я направился к нему, намереваясь попросить разрешения о поездке внутрь страны, но без особой надежды на то, что просьба будет удовлетворена, потому что Ибн Сауд, как правило, не разрешал иностранцам посещать Неджд. Несмотря на это, я уже собрался было поднять этот вопрос, как вдруг король резко бросил пронзительный взгляд в мою сторону — казалось, он проник в мои невысказанные мысли, — улыбнулся и сказал:

— Мухаммед, а почему бы вам не поехать с нами в Неджд и не провести несколько месяцев в Эр-Рияде?

Я был ошарашен, и, очевидно, все присутствовавшие тоже. Столь спонтанное приглашение, адресованное чужеземцу, было чем-то почти неслыханным.

Он продолжил:

— Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной на автомобиле в следующем месяце.

Я глубоко вздохнул и произнёс в ответ:

— Да продлит Господь вам жизнь, о имам, но какая мне от этого польза? Какой смысл в том, чтобы промчаться за пять или шесть дней из Мекки в Эр-Рияд и не увидеть ничего, кроме пустыни, песчаных дюн и, возможно, силуэтов людей где-нибудь на горизонте? Если вы, о проживший долгие годы, не станете возражать, то дромадер подошёл бы мне гораздо лучше, чем все автомобили вместе взятые.

Ибн Сауд рассмеялся:

— Неужели вам так не терпится посмотреть в глаза моим бедуинам? Должен вас предупредить: они люди отсталые, а мой Неджд — ничем не привлекательная пустынная земля, да и в верблюжьем седле будет жестко, и еда во время поездки будет скучной — ничего, кроме риса, фиников и изредка мяса. Но так тому и быть. Если ваше сердце так повелевает, то поезжайте верхом. В конце концов, вполне может быть, что вы не пожалеете о том, что узнаете мой народ поближе: они бедны, безграмотны и ничего из себя не представляют, но их сердца наполнены доброй верой.

Через несколько недель король снабдил меня дромадерами, провизией, палаткой и проводником, и мы двинулись обходным маршрутом в Эр-Рияд, куда прибыли спустя два месяца. Это было моим первым путешествием внутрь Аравии; первым из многих, поскольку несколько месяцев, о которых упомянул король, переросли в годы — как же легко они переросли в целые годы! — проведенные не только в Эр-Рияде, но и почти в каждом уголке Аравии. И в седле было уже не так жестко…

* * *

— Да продлит Господь жизнь Абд-аль-Азиза, — говорит Остролицый. — Он любит баду, а баду любят его. — А почему они не должны любить его? — спрашиваю я себя. Щедрость короля по отношению к бедуинам Неджда стала неизменной особенностью его управления, наверное, не самой замечательной особенностью, потому что регулярные денежные премии, которые Ибн Сауд раздаёт племенным вождям и их последователям, сделали их столь зависимыми от его щедрых даров, что они лишаются стимула улучшать условия своей жизни посредством своих собственных усилий и постепенно опускаются до уровня безработных получателей пособий, согласных оставаться безграмотными и бездеятельными.

Пока я беседовал с Остролицым, Зайд, судя по его виду, начинал терять терпение. Поддерживая разговор с одним из путников, он часто задерживал свой взгляд на мне, будто бы напоминая, что нам предстоит ещё долгий путь, а реминисценция с рефлексией никак не ускорят ход наших верблюдов. Мы расстаемся. Шаммарские бедуины уходят на восток и вскоре исчезают за дюнами. Мы ещё можем слышать, как один из них распевает кочевническую песнь, которую всадник на верблюде затягивает, чтобы пришпорить своё животное и прервать монотонность езды; и пока мы с Зайдом продолжаем свой путь на запад, в сторону далёкой Теймы, звуки мелодии постепенно утихают, и снова наступает тишина.