Скрестив руки под головой, я всматриваюсь в склонившуюся надо мной аравийскую ночь, тёмную и звёздную. Прочертив огромную дугу в небе, падает звезда, а вот ещё одна, и ещё: дуги света, пронизывающие мрак ночи. Неужели это куски разрушившихся планет, фрагменты какой-то космической катастрофы, летающие бесцельно по просторам вселенной?
Ах, нет же, если спросить Зайда, то он непременно ответит, что это огненные копья, которыми ангелы отпугивают дьяволов, пытающихся незаметно забраться на небеса в определенные ночи, чтобы выведать тайны Господа… А может быть, сам Иблис, царь всех дьяволов, только что получил ошеломительный удар пламенем где-то там на востоке…?
О легендах, связанных с этим небом и звёздами, теперь я знаю больше, чем о доме моего детства…
А как могло быть иначе? С тех пор как я оказался в Аравии, я жил, как араб, носил только арабскую одежду, говорил только по-арабски, мечтал и думал на арабском; арабские обычаи и образы почти незаметно формировали моё мышление; меня не сковывали никакие ментальные клише, которые обычно не позволяют чужестранцам, даже когда они владеют культурой поведения и языком страны своего пребывания, правильно воспринять чувства местных жителей и принять их мир, как свой собственный.
Не в силах сдержать смех, я вдруг громко смеюсь от счастья и свободы, да так громко, что Зайд удивленно смотрит на меня, а верблюд медленно и надменно поворачивает голову в мою сторону: а всё потому, что теперь я вижу, каким простым и прямым, несмотря на все расстояния, был мой путь из мира, который мне не принадлежал, в мир, который по-настоящему был моим.
Моё прибытие в этот край, разве на самом деле оно не было возвращением домой, возвращением сердца, выследившего свой старый дом по траектории тысяч лет и с тяжёлым чувством ликования узнавшего это небо, моё родное небо? Ведь под этим самым аравийским небом, которое намного темнее, выше и благодаря своим звёздам наряднее, чем любое другое небо, совершили свой длительный переход мои предки, странствующие пастухи-воины. Многие тысячи лет назад, на великой заре, одержимые ненасытной страстью к земле и добыче, они отправились в плодородные земли Халдеи навстречу неизвестному будущему; небольшое кочевое племя евреев, предков человека, которому ещё предстояло родиться в Уре Халдейском.
Человек этот, Авраам, был вовсе не из Ура. Он принадлежал к одному из многих аравийских племён, которое в определённый промежуток времени повернуло из голодных пустынь полуострова на север, в страну грёз, в которой, как сказывали, текли молочные и медовые реки, в заселенные земли Плодородного полумесяца, Сирии и Месопотамии. Иногда таким племенам удавалось подчинить людей, поселившихся там до них, и они провозглашали себя правителями вместо них, постепенно перемешиваясь с покоренными людьми и превращаясь вместе с ними в новый народ, как это было с ассирийцами и вавилонянами, основавшими свои царства на развалинах более ранней шумерской цивилизации, или халдеями, пришедшими к власти в Вавилоне, или аморитянами, впоследствии ставшими хананеями в Палестине, или финикийцами на побережье Сирии. А были случаи, когда кочевые племена не обладали достаточной силой, чтобы подчинить тех, кто поселился на этих землях ранее, и были поглощены последними, или же были отброшены обратно в пустыню и вынуждены искать себе другие пастбища или, возможно, другие земли для завоевания.
Племя Авраама, который, согласно Книге Бытия, поначалу звался Аврам, что на древнем арабском языке означает «Обладающий высшей волей», вероятно, было одним из таких слабых племён; библейская история их временного пребывания в Уре, на окраинах пустыни, относится к тому периоду, когда им стало ясно, что они не смогут завоевать себе землю в Междуречье, и они были готовы двинуться вдоль Евфрата на северо-запад, по направлению к Харану, а оттуда в Сирию.
«Обладающий высшей волей», мой ранний предок, тот самый, кого Господь направил в неизвестные земли, чтобы он нашёл самого себя, прекрасно понял бы причину моего нахождения здесь, ведь ему тоже пришлось скитаться по разным странам и быть гостем у многих чужих очагов, прежде чем он смог выстроить свою жизнь так, чтобы было за что ухватиться руками и пустить свои корни. Наряду с его жизненным опытом, вызывающим благоговейный трепет, моя жалкая растерянность не требовала бы никаких разгадок. Он бы сразу понял, как теперь понимаю я, что смысл всех моих скитаний лежит в скрытом желании найти себя посредством открытия для себя мира, в котором отношение к глубочайшим жизненным вопросам и самой реальности отлично от всего, к чему я привык в детстве и юности.