На протяжении всей истории ни один литературный памятник не оказал большего влияния на развитие языка, сознания и культуры арабов, чем Священный Коран. Его появление — явление уникальное, стоящее в стороне от развития словесного творчества жителей пустыни. Коранический стиль не имеет предтечи в творчестве древних арабов и не получил развития в литературе исламского периода. Его идеи и образы, лексические особенности и фонологический строй в той или иной степени отразились на всех памятниках средневековой арабской литературы, ввиду чего исследователи рассматривают Коран как стилевую парадигму арабо-мусульманской культуры. Но с духовной культурой доисламской Аравии его связывает только общий язык. Поэтому его лингвистические особенности представляют интерес не только для понимания мусульманской традиции, но и для установления связей Корана со средой, в которой он начал распространяться.
Из предыдущего параграфа нам стало ясно, что мусульманские авторы изучают стиль Корана в контексте идеи неповторимости. Между тем в трудах востоковедов стиль писания исследуется с целью доказать его связь с литературой языческой Аравии. В 1914 г. бельгийский исламовед и арабист А. Ламменс (ум. 1937) допустил, что истоки коранического красноречия можно найти в корпусе доисламской словесности. В 1910 г. венгерский востоковед И. Гольдциер (ум. 1921) обратил внимание на лексико-стилистическую общность языка Корана и саджа прорицателей и племенных ораторов. В более поздних работах как отечественных (П. Грязневич, Е. Резван), так и западных (Р. Белл, У. М. Уотт, Г. Гибб) авторов были предприняты попытки сопоставить коранический текст с основными формами арабской речи доисламской эпохи: поэзией, племенными преданиями, пословицами, речами прорицателей и племенных ораторов и т. п.
Мы уже отмечали, что на рубеже VI — VII вв. для жителей внутренней Аравии поэзия оставалась основной формой литературного творчества. Будучи подлинными ценителями слова, арабы прививали своим детям любовь к родному языку и поэзии. Племенная поэзия служила способом прославления своего рода, оберегания его чести, укрепления связей с союзниками, высмеивания и поношения врагов. Племена заботились о своих поэтах, оберегали их во время войн, время от времени устраивали для них угощения. Говорят, что арабы-язычники поздравляли друг друга только с рождением мальчика, появлением нового поэта и рождением жеребца. Наиболее одарённые поэты чествовались на ярмарках ‘Указ, Миджанна, Зу-ль-Маджаз. Касыды Имрууль-Кайса аль-Кинди, Тарафы ибн аль-‘Абда, Зухайра ибн Абу Сулмы, ‘Антары ибн Шаддада, Лябида ибн Раби‘а, аль-Хариса ибн Хиллизы и ‘Амра ибн Кульсума ат-Тугляби были вывешены на стенах Каабы.
Бедуинская поэзия сочинялась на основе шестнадцати стихотворных размеров, которые назывались биxāр. Этот термин происходит от слова баxр ‘море’, ‘вода’, потому что размеренная речь течёт подобно воде. В священной книге подчёркивается, что кораническая речь отличается от поэзии как своим ритмом (сура 69 «Неминуемое», аят 41)
, так и содержанием (сура 26 «Поэты», аят 225)
. И хотя концовки многих аятов рифмуются, стилистические различия между Кораном и поэзией очевидны. Строфы арабских стихотворений обычно завершаются одной и той же согласной с одинаковыми гласными, а краткие гласные окончания, следующие за согласной рифмой, произносятся в конце строфы как долгие.
Между тем в Коране чаще всего встречаются ассонансные рифмы, в которых гласные окончания, следующие за согласной рифмой, редуцируются (по У. М. Уотту). Кроме того, как отмечают комментаторы, ни один из коранических аятов не согласуется с общеизвестными стихотворными размерами. Ибн аль-‘Араби в своём тафсире Аxкāм аль-Kур’āн (Положения Корана) опровергает мнение ряда авторов о том, что некоторые аяты ложатся на стихотворные размеры.
Например, аят «А после того, как Ты упокоил меня, Ты наблюдал за ними. Ты — Свидетель всякой вещи» (сура 5 «Трапеза», аят 117)
ошибочно относят к размеру мутакāриб. Это суждение было бы справедливо, если бы аят звучал:
Но без двух последних слов смысл выражения остаётся незавершённым, а в полном виде оно не ложится на стихотворный размер.
Другой аят «Скажи: “Вам обещан день, который вы не сможете отдалить или приблизить даже на час”» (сура 34 «Сава», аят 30)
ошибочно причисляется к размеру рамал. Если бы это суждение было справедливо, то первая часть аята выглядела бы:
— и совершенно ясно, что в таком виде его нельзя назвать Кораном.
В понимании аравитян красноречие требовало ритмически организовывать каждую речь, и важные обращения обычно декламировались в форме саджа — ритмизованной прозы, обычно с упорядоченными ассонансными созвучиями. Садж‘ отличается от обычной прозы не только наличием рифмы, но и ритмической организацией текста, достигаемой не за счёт чередования долгих и кратких слогов, а за счёт равного количества слов в рифмующихся фрагментах. Таким стилем пользовались племенные ораторы, военачальники, прорицатели.
В средневековой литературе сохранились примеры речей, произнесённых саджем. К их числу относится известная проповедь xанифа Кусса ибн Са‘иды аль-Ияди:
«О люди! Слушайте и запоминайте! Кто живёт, тот умрёт, а кто умрёт, тот исчезнет. Всё преходящее пройдёт: тёмная ночь и звёздное небо, разливающиеся моря и светящиеся звёзды, благочестие и грехи, яства и напитки, одежды и верховые животные. Почему люди уходят и не возвращаются? Довольны ли они своим пребыванием или же спят?»
Обычно при помощи саджа организовывалась речь, состоявшая из коротких обрывистых предложений. Отдельные фразы оставались недосказанными, благодаря чему создавалось впечатление, что речь оратора не поспевает за движением его мысли. Особенно часто это проявлялось в речах прорицателей-кāхинов, игравших важную роль в жизни языческого общества. В большинстве своём они прислуживали идолам, поддерживая племенные обычаи, верования и порядки. Сделав приношение идолу, люди просили кāхинов заглянуть в прошлое или будущее, найти потерянную вещь или разрешить какой-нибудь спор. Те же в свою очередь впадали в экстатическое состояние, чтобы получить ответы от «божественных» сил. Речи кāхинов были обрывистыми и запутанными, нередко содержали непонятные слова. Это соответствовало представлениям арабов о том, как разговаривают духи-джинны, тем более что язычники верили, что кāхинам помогали могущественные духи.
Известно, что мекканцы сравнивали коранические проповеди с заклинаниями кāхинов, однако трудно утверждать, что именно служило поводом для этого. Сходство религиозного опыта Мухаммада с их экстатическими состояниями? Или сходство саджа с языком Корана? Или просто желание отвергнуть проповеди Пророка под любым предлогом? Пожалуй, современники Мухаммада осознавали разницу между Кораном и языческими заклинаниями — как в содержательном, так и в стилистическом плане. В противном случае было бы нецелесообразно однозначно проводить различия между ними в самом Коране (сура 69 «Неминуемое», аят 42)
. Тем не менее некоторые отечественные и западные исламоведы допускают сходство саджа с некоторыми фрагментами писания (например, с клятвенными зачинами сур «Рассеивающие» и «Посылаемые»), рассматривая его как предтечу коранического стиля.
Важное место в устном творчестве аравитян занимали племенные предания (аййāм аль-‘араб). Это рассказы о войнах, союзах и других событиях из жизни арабских племён, иногда содержащие стихотворения, боевые гимны, речи военачальников и племенных ораторов, тексты договоров и т. д. В отличие от поэзии, которая отражала характер межплеменных отношений, аййāм аль-‘араб поддерживали социальную организацию внутри племени, обеспечивали сохранение и передачу коллективного опыта.
Стилистически аравийские предания имеют мало общего с Кораном, но в содержательном плане некоторые исследователи указывают на сходство в осмыслении исторических событий. Возможно, это объясняется тем, что аййāм аль-‘араб были записаны лишь в VIII в. и поучительные коранические рассказы оказали влияние на характер подачи материала. Известными знатоками преданий данного жанра были Ибн ‘Аббас, Хаммад ибн Сабур (ум. 772), Абу ‘Убайда ат-Тайми (ум. 824), аль-Джахиз (ум. 869), Абу аль-Фарадж аль-Асбахани (ум. 967) и др.
Другим жанром устного творчества арабов были пословицы (амсāл), в которых образность речи эффектно сочеталась с лаконичностью. В одних пословицах увековечивалась память о старейшинах, воинах и мудрецах арабских племён, в других отражались нормы быта и поведения. Наиболее изысканные пословицы становились частью касыд и стихотворений, а связанные с ними истории изустно передавались из поколения в поколение. Место амсāл в доисламской словесности, а также в Священном Коране мы подробно рассмотрим в соответствующем параграфе.
Здесь же уместно упомянуть, что в тексте Корана нет ни племенных, ни нравоучительных пословиц, бытовавших в аравийской среде. По мнению богословов, это связано с тем, что каждая пословица когда-либо была впервые произнесена обычным человеком, тогда как Коран — это несотворённая речь Аллаха. Тем не менее поучительный смысл некоторых амсāл отражается в коранических аятах, а дидактические приёмы образной речи искусно используются в притчах-рассказах и притчах-сравнениях.
Сопоставление стиля Корана с основными формами арабской словесности свидетельствует о его индивидуальности и уникальности. Он отличается и от стихотворных произведений, и от прозаических жанров. Несмотря на наличие рифмы и ритма, его также нельзя назвать ритмизованной прозой в традиционном понимании арабского термина садж‘.
Как справедливо отметил известный арабский писатель Таха Хусайн, текст Корана это и не поэзия, и не проза, это просто Коран. Ниже мы подробно остановимся на стилистических и жанровых элементах священного памятника, каждый из которых подчёркивает его содержательное, композиционное и фонологическое своеобразие.